Майкл Катакіс:"...я швидко втомився від легенди про Гемінґвея й усвідомив, що велич людини у її праці, а не у стилі життя, хоча ці два чинники часто й переплітаються між собою. Що більше я дізнавався, то більше розумів, наскільки він був дисциплінованим та відданим своєму ремеслу і яких зусиль докладав, щоб слова з'явилися на сторінці. Можливо, як дехто каже, він і був генієм, але це не означало, що він знайшов короткий шлях до важкої праці".
Гемінґвей до Джеймса Гембла:"Мені пощастило, що я уник шлюбу, тож чому я маю ремствувати? ...Хай там як, а я вільний і можу робити, що хочу. Їхати куди завгодно і мати увесь час у світі для того, щоб стати чимось на кшталт письменника. І можу закохатися в кого захочу, що, як на мене, є великим і безцінним привілеєм".
Геміґвей "Прощавай зброє":"Світ ламає всіх, і після того багато хто стає сильнішим у зламаних місцях. Але тих, хто не зламається, він бвиває. Він вбиває неупереджено: дуже добрих, лагідних та мужніх. Якщо ви не є одним із таких людей, то можете бути впевнені, що він вб'є і вас, але без особливого поспіху".
"Великим ворогом правди дуже часто є не брехня - навмисна, фальшива й безчесна, - а міф - стійкий, переконливий та нереальній. Дуже часто ми міцно примаємося за кліше наших предків. Ми розглядаємо усі факти через стандартний набір інтерпретацій. Ми насолодуємося комфортом думки без дискомфорту мислення", - Джон Ф. Кеннеді, церемоніальне звернення у Єлі, 11 червня 1962 року.
"Навіть якщо вона й зникне, то істини, які вона представляла, зникнути не можуть... вони назавжди", - відповідав Хемінґвею про Агнес його близький друг, який служив з ним поруч в Італії, - Білл Горн.
Гемінґвей до Ґрейс Квінлен:"...дві людини... заберуть одне в одного ту самотність, що завжди з тобою, навіть тоді, коли ти в натовпі людей, які тебе люблять".
"І сонце сходить":"Не можна втекти від себе, переїжджаючи з одного місця на інше". Гемінґвей зображений у романі як Джейк Барнс.
Сандра Спеньєр. Про маршрут по "І сонце сходить":"Упізнавання цих міст щоразу викликає шок. Гемінґвей завжди зображував їх абсолютно, просто ідеально достовірно". Зберіглося близько шести тисяч листів Гемінґвея, зібрання складе сімнадцять томів. "Свої опубликовані тври Гемінґвей писав дуже ретельно, але його листи - необережні та невідшліфовані".
Ернест Гемінґвей:"Для того, щоб написати про життя, ви спочатку мусите його прожити". (Але, як занотовано нижце, - не писати правду, а вигадувати?)
З подяки Майкла Катакіса:"І нарешті дякую Меліссі Саліван, яка прийшла у важкі дні і залишилася".
СТАРИК И МОРЕ
Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается.
Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.
Только я стараюсь не брать в долг. Сначала просишь в долг, потом просишь милостыню…
Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день?
Ему давно уже прискучил процесс еды, и он никогда не брал с собой в море завтрака. На носу лодки хранилась бутылка с водой – вот и все, что ему понадобится до вечера.
Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, – что поделаешь, такова уж ее природа.
Он ел белые черепашьи яйца, чтобы придать себе силы. Он ел их весь май, чтобы быть сильным в сентябре и октябре, когда пойдет по-настоящему большая рыба.
Каждый день старик выпивал также по чашке жира из акульей печенки <...> вкус этого жира казался отвратительным <...> он очень помогал от простуды и был полезен для глаз.
Жаль, что я не могу показать ей, что я за человек. Положим, она бы тогда увидела мою сведенную руку. Пусть она думает обо мне лучше, чем я на самом деле, и я тогда буду и в самом деле лучше.
– Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.
В таком случае все, что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно.
А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко…
СНЕГА КИЛИМАНДЖАРО
– Любовь – навозная куча, – сказал Гарри. – А я петух, который взобрался на нее и кричит кукареку.
Разве это ее вина, что он пришел к ней уже конченым. Откуда женщине знать, что за словами, которые говорятся ей, ничего нет, что говоришь просто в силу привычки и ради собственного спокойствия. Когда он перестал придавать значение своим словам, его ложь имела больше успеха у женщин, чем правда.
Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что в конце концов он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела.
У нее точный прицел, у этой доброй суки, у которой щедрые руки, у этой ласковой опекунши и губительницы его таланта. Чушь. Он сам погубил свой талант. Зачем сваливать все на женщину, которая виновата только в том, что обставила его жизнь удобствами. Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством, всеми правдами и неправдами. Что же сказать про его талант? Талант был, ничего не скажешь, но вместо того чтобы применять его, он торговал им. Никогда не было: я сделал то-то и то-то; было: я мог бы сделать, И он предпочел добывать средства к жизни не пером, а другими способами. И ведь это неспроста, – правда? – что каждая новая женщина, в которую он влюблялся, была богаче своей предшественницы. Но когда влюбленность проходила, когда он только лгал, как теперь вот этой женщине, которая была богаче всех, у которой была уйма денег, у которой когда-то были муж и дети, которая и до него имела любовников, но не находила в этом удовлетворения, а его любила нежно, как писателя, как мужчину, как товарища и как драгоценную собственность, – не странно ли, что, не любя ее, заменив любовь ложью, он не мог давать ей больше за ее деньги, чем другим женщинам, которых действительно любил.
«Значит, – сказал он самому себе, – мы хорошо сделали, что прекратили ссоры». Он никогда особенно не ссорился с этой женщиной, а с теми, которых любил, ссорился так часто, что под конец ржавчина ссор неизменно разъедала все, что связывало их. Он слишком сильно любил, слишком многого требовал и в конце концов оставался ни с чем.
Он развратничал все те дни, а потом, когда опомнился и чувство одиночества не только не прошло» а стало еще острее, он написал ей, первой, той, которая бросила его, написал о том, что ему так и не удалось убить в себе это… О том, как ему показалось однажды, что она прошла мимо Regence, и у него все заныло внутри, и о том, что если какая-нибудь женщина чем-то напоминала ее, он шел за ней по бульвару, боясь убедиться, что это не она, боясь потерять то чувство, которое охватывало его при этом. О том, что все женщины, с которыми он спал, только сильнее заставляли его тосковать по ней. И что все то, что она сделала, не имеет никакого значения теперь, когда он убедился, что не может излечиться от этой любви.
Позднее ему пришлось увидеть такое (на войне), чего он даже и в мыслях себе не мог представить; а потом он видел и гораздо худшее. Поэтому, вернувшись в Париж, он не мог ни говорить, ни слушать об этом.
У хозяина отеля в Триберге выдался удачный сезон. Там было очень хорошо, и мы быстро с ним подружились. На следующий год началась инфляция, и всех его прошлогодних сбережений не хватило даже на покупку продовольствия к открытию отеля, и он повесился.
Он знал тогда всех соседей в своем квартале, потому что это была беднота.
Люди, жившие вокруг площади, делились на две категории: на пьяниц и на спортсменов. Пьяницы глушили свою нищету пьянством; спортсмены отводили душу тренажем.
Богатые – скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в триктрак. Скучные и все на один лад.
Нет, думал он, когда делаешь все слишком долго и слишком поздно, нечего ждать, что около тебя кто-то останется. Люди ушли. Прием кончен, и теперь ты наедине с хозяйкой.
– Ты ничего не утратил. Ты самый полноценный человек из всех, кого я только знала.
- Господи боже, – сказал он. – Как мало дано понимать женщине. Что это? Ваша так называемая интуиция?
О ПИСАТЕЛЬСТВЕ
Плохо писать о том, что действительно с вами случилось.
Губит наверняка.
Чтобы вышло толково, надо писать о том, что вы сама придумали, сами создали. И получится правда. <...> Все толковое, что ему удалось написать, он выдумал сам. Ничего этого не было. Было другое. Может статься, что лучше. Никто из его родных так ничего и не понял. Считали, что все, что он пишет, он сам пережил.
НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ ФРЭНСИСА МАКОМБЕРА
Ну-ка, попробую: "Мне, честное слово, все равно; смерти не миновать, нужно же заплатить дань смерти. И, во всяком случае, тот, кто умер в этом году, избавлен от смерти в следующем". Хорошо, а?
Он очень смутился, когда произнес эти слова, так много значившие в его жизни, но не в первый раз люди на его глазах достигали совершеннолетия, и это всегда волновало его. Не в том дело, что им исполняется двадцать один год. Случайное стечение обстоятельств на охоте, когда вдруг стало необходимо действовать и не было времени поволноваться заранее, — вот что понадобилось для этого Макомберу; но все равно, как бы это ни случилось, случилось это несомненно. Ведь вот какой стал, думал Уилсон. Дело в том, что многие из них долго остаются мальчишками. Некоторые так на всю жизнь. Пятьдесят лет человеку, а фигура мальчишеская. Пресловутые американские мужчины-мальчики. Чудной народ, ей-богу. Но сейчас этот Макомбер ему нравится. Чудак, право, чудак. И наставлять себе рога он, наверно, тоже больше не даст. Что ж, хорошее дело. Хорошее дело, черт возьми! Бедняга, наверно, боялся всю жизнь. Неизвестно, с чего это началось. Но теперь кончено. Буйвола он не успел испугаться. К тому же был зол. И к тому же автомобиль. С автомобилем все кажется проще. Теперь его не удержишь. Точно так же бывало на войне. Посерьезней событие, чем невинность потерять. Страха больше нет, точно его вырезали. Вместо него есть что-то новое. Самое важное в мужчине. То, что делает его мужчиной. И женщины это чувствуют. Нет больше страха.
— О, пожалуйста, перестаньте, — сказала она. — Пожалуйста, пожалуйста, перестаньте.
— Так-то лучше, — сказал Уилсон. — Пожалуйста — это много лучше. Теперь я перестану.
НУЖНА СОБАКА-ПОВОДЫРЬ
он подумал: надо отправить ее куда-нибудь проветриться. Надо придумать, как это сделать. И сделать получше. С этим теперь жить до самой смерти, и надо придумать, как не сломать ее жизнь, как не погубить ее. Она была так добра ко мне, а она не создана быть доброй. Доброй вот так — каждый день и скучно доброй.
МАЭСТРО ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ
Майс. А сколько нужно писать в день?
Ваш корреспондент. Лучше всего останавливаться, пока дело идет хорошо и знаешь, что должно случиться дальше. Если изо дня в день поступать так, когда пишешь роман, то никогда не завязнешь. Вот самый ценный совет, который я могу дать вам по этому поводу.
Майс. Я его запомню.
Ваш корреспондент. Всегда останавливайтесь, пока еще пишется, и потом не думайте о работе и не тревожьтесь, пока снова не начнете писать на следующий день. При этом условии вы подсознательно будете работать все время. Но если позволить себе думать и тревожиться, вы убьете эту возможность и ваш мозг будет утоплен еще до начала работы. Если уж начал роман, то сомневаться в том, что завтра работа пойдет, — такая же трусость, как уклонение от какого-нибудь неизбежного поступка. Надо продолжать. И тревожиться бессмысленно. Чтобы написать роман, надо понять это. Самое трудное в романе — это его кончить.
Майс. Но как же можно научиться не тревожиться?
Ваш корреспондент. Не думать о работе. Как только начнете думать об этом, сейчас же одергивайте себя. Думайте о чем-нибудь другом. Этому непременно надо научиться.
Майс. А сколько из уже написанного вы перечитываете, прежде чем писать дальше?
Ваш корреспондент. Лучше всего было бы каждый день перечитывать все с самого начала и попутно править, а потом уже идти дальше. Когда написано столько, что каждый день этого не сделаешь, перечитывайте последние две-три главы; а раз в неделю читайте все сначала. Так вы добьетесь цельности. И не забывайте останавливаться, пока еще пишется. Это сохранит движение и не позволит вам работать через силу. Иначе вы скоро убедитесь, что на другой день вы выдохлись и продолжать работу не можете.
Майс. А вы знаете наперед, что должно случиться в вашем рассказе?
Ваш корреспондент. Почти никогда. Я начинаю его, и случается то, что должно случиться по ходу его развития.
Майс. А какова может быть тренировка писателя?
Ваш корреспондент. Наблюдайте, что делается вокруг. Если мы сейчас нападем на рыбу, замечайте, что будет делать каждый из нас. Если вас радует зрелище того, как она выпрыгивает из воды, старайтесь проанализировать и понять, что же именно вызвало вашу радость. То ли, как леса пошла из воды, натянутая, словно скрипичная струна, так что на ней даже выступили капли. Или то, как сама рыба прыгнула. Запоминайте все звуки и кто что говорил. Старайтесь понять, что вызвало именно эти чувства, какие действия особенно вас взволновали. Потом запишите все это четко и ясно, чтобы читатель мог сам все увидеть и почувствовать то же, что и вы. Это начальное упражнение для пяти пальцев.
Майс. Понимаю.
Ваш корреспондент. Потом подойдите с другой стороны, попытайтесь представить себе, что творится в чужой голове. Например, если я на вас ору, старайтесь вообразить, что я при этом думаю, а не только как вы на это реагируете. Если Карлос бранит Хуана, попытайтесь стать на сторону и того и другого. Только не думайте, кто из них прав. Как человек вы представляете себе, что хорошо, что плохо. Как человек вы твердо знаете, кто прав, кто виноват. Вы бываете вынуждены принимать решения и осуществлять их. Как писатель вы не должны судить. Вы должны понять.
Майс. Ясно.
Ваш корреспондент. Так слушайте. Вслушивайтесь в разговоры. Не думайте о том, что вы сами собираетесь сказать. Большинство людей никогда не слушают. И не наблюдают. Войдя в комнату и тут же выйдя из нее, вы должны помнить все, что вы там увидели, и не только это. Если у вас при этом возникло какое-то чувство, вы должны точно определить, что именно его вызвало. Упражняйтесь в этом. В городе, стоя у театра, смотрите, как по-разному выходит народ из такси и собственных машин. Да есть тысячи способов практиковаться. И всегда думайте о других.
ПИСАТЕЛЬ И ВОЙНА
Писатель, если он знает, из-за чего и как ведется война, привыкает к ней. Это — важное открытие. Просто поражаешься при мысли, что ты действительно привык к ней. Когда каждый день бываешь на фронте и видишь позиционную войну, маневренную войну, атаки и контратаки, все это имеет смысл, сколько бы людей мы ни теряли убитыми и ранеными, если знаешь, за что борются люди, и знаешь, что они борются разумно. Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и новые друзья и давнишние, и ты знаешь, как на них напали и как они боролись, вначале почти без оружия, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже.
ШТАБ РЕСПУБЛИКАНЦЕВ, ТЕРУЭЛЬСКИЙ ФРОНТ
Двое раненых покинули строй. У одного было удивленное лицо впервые раненного человека; он еще не чувствует боли, и ему невдомек, почему он лишился сил. Второй понимал, что его дело плохо.
МАДРИДСКИЕ ШОФЕРЫ
Страха он не знал и как шофер имел только один недостаток: он не умел водить машину. Бывают такие лошади, которые способны только на два аллюра: либо идти шагом, либо понести. Давид мог тащиться на второй скорости и почти не сшибать прохожих, расчищая себе путь отборной бранью. Он также мог мчаться на полном газу, навалившись на руль, охваченный каким-то фатализмом, в котором, впрочем, не было ни намека на отчаяние.
